Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник - Страница 1

К оглавлению

1

А. И. Герцен. Рисунок К. Рейхеля, 1842 г.

Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина.

Статьи и фельетоны 1841–1846

Рассказы о временах меровингских

Статья первая

Известность Огюстина Тьерри, столь справедливо заслуженная новым его взглядом на события французской истории и увлекательным рассказом самих событий, давно дошла до нас; но на этом поверхностном знакомстве мы и остановились; ни одно сочинение Огюстина Тьерри не переведено еще на русский язык. Положим, что его «Письма об истории Франции», его «Десятилетние исторические труды» для нашей публики слишком специальны и отчасти лишены интереса, потому что обсуживают и разрешают вопросы, не возникавшие в ней и к которым она равнодушна; но его «Завоевание Англии норманнами» и «Рассказы о временах меровингских», изданные в прошлом году, – великие, обширные эпопеи, в которых события и индивидуальности воссоздаются с какой-то художественной рельефностью, в которых давнопрошедшие века выходят из могилы, стряхают с себя пыль и прах, обрастают плотию и снова живут перед вашими глазами; эти эпопеи имеют интерес всеобщий, как художественные реставрации Вальтера Скотта, как мрачные портреты Тацита. Желая передать в «Отечественных записках» несколько рассказов о Меровингах, мы обращаем внимание читателей на чисто повествовательный характер исторических сочинений Огюстина Тьерри – в этом тайнаего чрезвычайного успеха, в этом свидетельство его ясного сознания французского духа и его симпатия с ним; он остался верен ему, несмотря на общее увлечение молодой школы к теоретическим мудрованиям в истории, он писал рассказы, а не философствования по поводу истории (как, например, Мишле). Истинная, единая философия, философия-наука не дается еще французам, и эклектизм Кузеня – так же мало философия, как пространное опровержение его, написанное, может быть, сильнейшей спекулятивной головой, какая теперь есть налицо во Франции, Пьером Леру. Где нет философии как науки, там не может быть и твердой, последовательной философии истории, как бы ярки и блестящи ни были отдельные мнения, высказанные тем или другим. Тьерри, повторяем, остался верен французскому духу: он рассказывает былое прошедших веков, внося в рассказ свой всю живость и увлекательность француза, и, несмотря на то, что каждая строка его повествований твердо опирается на множестве цитат и ссылок, рассказы его существуют самобытно и независимо от них; все материалы сплавились в нечто органически живое, в свободное художественное произведение в мощном горниле таланта, и нигде не осталось «запаха лампы», несмотря на то, что много масла было сожжено им в продолжение двадцатилетних глубочайших изысканий и трудов. Для того, чтоб оценить всю прелесть его рассказа, поставьте рядом с ним какого-нибудь Капфига: он, в сравнении с Тьерри, вам покажется несчастной кариатидой, раздавленной множеством материалов, актов; жалким тружеником, выписывающим там и сям по странице; и как бы выписки его ни были занимательны сами в себе, весь труд мертв, все вместе – сухая компиляция. Не говоря уже о том, что одно глубочайшее изучение своего предмета, жизнь в нем могла сообщить рассказу Тьерри его одушевление и верность, надобно припомнить, что для него изучение истории имело современный, живой, общественный интерес: он принялся за древнюю Францию, чтоб уяснить себе тяжкие вопросы о новой Франции, в которой он жил и для которой жил. Такое направление сообщило еще более энергии его труду, и в самом направлении этом он опять находится в той области, где француз дома и полон поэзии. Но не думайте, чтоб он внес какую-нибудь arrière pensée, какую-нибудь свою задушевную теорийку в свои исследования (как некогда Буленвилье, Мабли и проч.), – для этого он слишком учен, слишком талантлив, слишком добросовестен.

Самая личность Тьерри занимательна. Страдалец науки, он потерял зрение в 1826 году от беспрерывных занятий; рушились все его предприятия, все замыслы; горесть начинала овладевать им, как вдруг явился юный, тогда еще безвестный помощник, заменивший ему с теплою симпатией глаза и руку; посредством его слепец помирился с мраком; имя этого юноши впоследствии сделалось довольно громко, и бедному Тьерри пришлось плакать на его могиле: то был известный Арман Каррель. Когда историк возобновил свои занятия, болезненный организм его еще раз объявил войну духу: совершенно больной и изнеможенный, он должен был оставить Париж; но болезни не победили его. Вот что писал он в местечке Везуль 10 ноября 1834: «Если интересы науки считать наряду с великими национальными интересами, то я дал родине все, что может дать ей солдат, изувеченный на поле битвы. Какова бы ни была участь моих трудов, пример этот не должен погибнуть; пусть он будет уликой против нравственного изнеможения – этой язвы нового поколения; пусть укажет он на прямую дорогу жизни кому-нибудь из этих расслабленных, жалующихся на недостаток верований, не знающих, куда деться, где найти любовь и убеждения… Разве в науке нет убежища, пристани, надежды? С нею не так тягостно идут дурные дни, с нею жизнь употреблена благородно… Слепой и страждущий безнадежно, я могу свидетельствовать, и моему свидетельству должно дать веру: есть в мире нечто драгоценнее материальных наслаждений, богатства, самого здоровья – любовь к науке». И эта благородная любовь настолько восторжествовала над мраком и недугами, что в 1840 году вышли две изящные книжки «Рассказов о временах меровингских», которые Тьерри твердо намерен продолжать. Единодушные рукоплескания целой Франции встретили новый труд историка; Франция щедро наградила страждущего инвалида науки – об этом писали во всех газетах. Отрывки из «Рассказов» были напечатаны в его «Dix ans» и в «Revue de Deux Mondes». На этот раз мы предлагаем «первый рассказ» по исправленному и дополненному тексту вновь вышедшей книги. Сверх того, нам казалось необходимым присоединить к рассказу письмо Тьерри к издателю «Revue de Deux Mondes», чтоб разом поставить читателя на ту точку зрения относительно времен меровингских, с которой всего правильнее должен осветиться ряд следующих картин. Вот это письмо:

1